– Банки мне для дела нужны.

Из-под кровати Владимир достал огромную глыбу парафина, завернутую в полиэтиленовый пакет, большую коробку с огарками церковных свечей и листы гофрированного картона. Мне этот странный набор предметов ни о чем не говорил.

Скрестив ноги по-турецки, Владимир сел посреди комнаты на пол, а я с любопытством наблюдал за ним.

– Ты не отвлекайся, не отвлекайся, – он кивнул на открытый в соседней комнате молитвослов на подставке и на иконы на стене.

– Надоело… – я поморщился. – Уже целый час читаю каноны и акафисты. Никакого результата!

– А какой тебе нужен результат?

– Как – какой? Поправиться хочу, конечно. Если врачи бессильны, может, здесь мне помогут?

Владимир усмехнулся.

– А я думал, ты хотел достичь мира в душе, научиться никого не осуждать и относиться к ближнему с любовью.

– Да какой мир, когда у меня ничего не получается! Наоборот, так и хочется прибить кого-нибудь!

Послушник снова ухмыльнулся. Он все еще сидел на домотканых дорожках и отдирал от банок этикетки, укладывая грязную бумагу в отдельный пакет.

– Ты относишься к православию как к какой-то магии, – его лицо стало спокойным. – Думаешь, что достаточно поставить определенное количество свечей, прочитать необходимое количество страниц святого писания – и к тебе вернется здоровье? Пока ты сам внутренне не поменяешься, можешь даже не рассчитывать на выздоровление. Что Богу твои бездумные подачки? Ему надо, чтобы ты был с Ним, относился к другим людям с уважением и любовью, не творил зла, не смотрел на окружающих высокомерно. Тогда, возможно, и появится небольшой шанс.

– Всего лишь шанс?

– Да. Только Ему известно, вернется к тебе здоровье или нет.

Я вздохнул, глядя, как Владимир расставляет на полу очищенные пустые железные банки в небольшой полк.

– И что это за дело? – я кивнул на мешок. – Топишь за экологию? Хочешь сдать в переработку?

– Нет. Это будут блиндажные свечи для фронта. Скоро зима, пацаны в окопах только такими свечками и будут спасаться. Они дают много света и тепла, а еще на них можно разогревать еду. Уж я-то знаю, что такое сидеть в холодном блиндаже! Когда служил, только и мечтал о таких. Потому что, когда мы ночевали на полигоне в палатках, нам приходилось топить печи дровами.

– Зимой в палатке?

– Ага.

– Где ты служил?

– В Оренбургской области. Военный городок Тоцкое. В артиллерии, был наводчиком самоходки.

– Какой такой самоходки?

– Самоходная артиллерийская установка. Мы ее ласково называли – саушка.

– Надеюсь, вы ночевали в палатках, только когда на учения выезжали?

– Нет, почему? Всю зиму там жили, – как-то спокойно сказал послушник, хватаясь указательным пальцем за металлическое кольцо-ключ и отрывая крышку от очередной банки.

– Холодно же!

Он пожал плечами.

– Так возле печек и грелись, – улыбнулся Владимир, будто мысленно вернувшись в дни срочной службы. – У нас в палатках стояли такие огромные железные двухсотлитровые бочки, которые мы использовали в качестве печей. Чтобы их растопить, нужны были дрова. Берешь топор и идешь в лес. Что нарубил, то и тащишь на себе. Ветки там, полешки всякие… В бочке, внизу под растопочным окошком – арматурная сетка, кладешь на нее дрова и поджигаешь. Дым из бочки выходил через трубку, которая вставлялась в отверстие, откуда когда-то выливалось масло. Но все равно запах гари иногда попадал внутрь палатки. А вот такие свечки не коптят и дают много тепла. – Он потряс пустой банкой. – Особенно, когда правильно их делаешь. Кто-то сворачивает фитиль спиралью, но это неверно. Свечи с «улитками» внутри – коптят, и из-за этого в блиндаже или палатке становится дымно, можно угореть. Башка потом раскалывается. Жуть! Поэтому фитиль нужно делать буквой Ж. Вот так.

Я наблюдал, как Владимир нарезал картон на полоски и укладывал по очереди в каждую банку – одна полоска сверху до низу делила банку пополам, и еще две согнутые полоски по бокам от центральной образовывали галочки. Что, и правда, было похоже на букву Ж.17

– Это у нас будет запальный фитиль… Отлично! – приговаривал он себе под нос, вставляя в банки вертикальные полоски из картона. И когда отряд заготовок был готов, послушник отправился на небольшую кухню – плавить парафин.

– Летом тоже в палатках жили?

– Не знаю… Наверное. Я в Тоцком только полгода пробыл, – крикнул он из другой комнаты. – Оставшиеся полгода служил в Бохтаре, в то время он назывался Курган-Тюбе. Это в Таджикистане.

– И что вы там делали? – я поехал вслед за ним на кухню.

– В основном, ходили в караулы, охраняли склады с боеприпасами.

Владимир нарезал парафин и складывал белые куски в… металлический чайник, стоящий на крошечной одноконфорочной плитке.

– Почему – чайник? – я нахмурился. – Я думал, ты будешь плавить в тазу или в кастрюле.

– Потому что из него в банки наливать удобнее, – улыбнулся он моему любопытству. – Видишь, какой у него широкий носик. Без маленьких дырочек.

– Ага…

Пока я медитировал на плавящийся парафин, Владимир собирал с пола мусор, который пролетел мимо пакета, когда он чистил банки, а потом ненадолго вышел на улицу. Когда вернулся, я у него спросил:

– Понравилось служить в Таджикистане?

– Нормально. Жара только невозможная! Мы иногда даже жарили яйца на броне гаубицы, – он хохотнул. – Протрешь так тряпочкой поверхность, разобьешь яйцо, и оно готово через пару минут… Для меня, сибиряка, климат был непривычный. Под конец службы чуть ноги не сгнили.

Я скривился.

– Да-да, – хмыкнул Владимир, помешивая в чайнике парафин. – Сначала натер мозоли в берцах, а потом кожа загноилась на жаре. Там еще песок такой мелкий, – послушник щелкал пальцами, подбирая слова, – как мука. Ощущение было, что он буквально впитывается в кожу, проникает везде, в том числе и под портянки. От него раны еще больше чесались. Они появлялись здесь… – Владимир задрал подрясник и потыкал пальцем ногу через черные штаны. – …где-то от голени и до колена, покрытые коростами, под которыми копился гной.

Я замер от отвращения.

– И как ты ходил в караулы?

– Так и ходил. Терпел. В госпиталь иногда заглядывал на перевязку.

– Какой только жести нет в нашем мире! – я прикрыл глаза, выдохнул и снова посмотрел на него. – А кормили нормально?

– Где в армии кормят нормально, ну? – улыбнулся он. – Вкусного, конечно, постоянно хотелось. У нас было такое понятие «сходить на дырку».

Я расхохотался.

– Что это значит?

– Короче, у нас часть была окружена бетонным забором. В нем – дырки. Засовываешь в одну из них руку, тут же подбегает местный мальчик. Ты даже не видишь, как он выглядит… Так вот, даешь ему деньги и просишь принести таджикскую лепешку, сосиски, печенье или конфеты. Через пару минут он прибегал обратно с передачкой.

– Не понял, какая ему выгода вам помогать?

– Паренёк покупал в лавке подешевле, а нам перепродавал дороже.

– А-а! Ясно, – я кивнул. – Он понимал по-русски?

– Да… Ну-ка, посторонись! – послушник взял чайник и аккуратно прошел мимо меня.

Я снова последовал за ним в комнату. Наблюдал как он заливает парафин в банки.

– Так, сначала заполняем банку на две третьих, чтобы потом можно было внутри поправить картоночки, – он говорил тихо, сам себе под нос, методично заливая горячей смесью фитили. – Когда парафин схватится, добавлю до верха.

Чайник опустел, и Владимир снова пошел на кухню. Я тоже последовал за ним. Теперь он сложил в него груду огарков церковных свечей и снова поставил на плиту. Сложил руки на груди и оперся о подоконник, глядя в потолок.

– С правой стороны от нашей части было арбузное поле, а с левой – дынное, – задумчиво рассказывал Владимир. – И когда дул северо-западный ветер, склады пронизывал сладкий дынный аромат. Мне, сибиряку, это было в диковинку! Там я, кажется, наелся бахчевых на всю жизнь вперед. На солнце они были такие горячие! Но мы с парнями приловчились их охлаждать: заматывали арбуз в тряпку и подвешивали в тень, а потом поливали его водой из фляжки. Там такие сквозняки! – Владимир цокнул, покачал головой и улыбнулся. – Бывало, растянешься в тени дерева и ешь прохладный сахарный арбуз! А после – в горную реку купаться, отмывать липкие